Прощай Атлантида
Шрифт:
Сегодня, вспоминая 1940 год, мне надо сильно напрячься, чтобы отделить тогдашние свои ощущения от сегодняшних взглядов. Эго действительно нелегко, но надо постараться.
Было совершенно ясно, что у людей отберут их имущество. Но у евреев отсутствовала альтернатива, в Советском
Союзе мы надеялись сохранить хотя бы голую жизнь. Для таких людей, как мои родители, расставание с материальными ценностями не было самой большой из трагедий. Отец размышлял: "Если бы эта власть и впрямь придерживалась своих хваленых принципов — от каждого по способностям, каждому по труду, — ни мне, ни вам не пришлось бы беспокоиться о куске хлеба".
Конечно, принципы, провозглашаемые коммунистами, воспринимались мною с осторожностью. Но и в предельно неблагоприятных условиях
Отец лишился доступа к банковским счетам в Швейцарии и США, не говоря уж о потерях в Латвии, но, сравнивая с бедами других людей нашего круга, это было не самой большой проблемой. Помню, мама смеялась: "Твои сестры всегда меня осуждали за легкомыслие и расточительность, мол, из-за меня у тебя нет ни заводов, ни домов, ни прочего добра. Теперь видно, что мы жили правильно и нам не о чем жалеть!"
Действительно, материальные потери были самым последним из того, что определяло наше отношение к новой власти. Несравнимо тяжелее была потеря человеческих и гражданских прав и свобод, хотя и в годы правления Ульманиса они уже были затронуты. И крах всех надежд на то, что Балтия могла бы сохранять статус нейтральной правовой зоны, быть буфером между агрессивными державами и идеологиями. Как Швеция или Швейцария.
Иные из моих подруг совершенно опустили руки, будто выброшенные в бурное море кораблекрушением. Тогда они и вообразить не могли, что грядет нечто намного более страшное, чем потеря имущества. Они были милые девушки, хорошо воспитанные и образованные, но большинству их будущее с непоколебимым порядком вещей, под защитой семейного состояния — солидной недвижимости и внушительных банковских счетов — казалось вполне предсказуемым. И вдруг — буквально в несколько дней — как будто стремительная лавина унесла все с собой.
Моя мать спокойно и не без иронии восприняла и бытовые изменения. После слезного расставания Маня у нас больше не работала, и мама легко и естественно выполняла всю работу по дому, прекрасно готовила, преподносила нередко кулинарные сюрпризы. Жалобы, слышимые от других, она просто презирала.
Оглянувшись, вижу, что еще в 1940 и в 1941 году до 14 июня, по сравнению с другими, судьба мне и моим близким благоволила. Некоторые, как бы случайные совпадения спасали нас в ситуациях, которые легко могли стать роковыми. Моего отца ведь могли арестовать и даже убить, как это случилось со многими другими. Он был достаточно состоятельным, годами жил в Западной Европе, имел широкие связи во влиятельных финансовых кругах. Все это делало его персону в глазах властей более чем подозрительной и ненадежной.
Осенью 1940 года, приступив к занятиям в университете, я впервые столкнулась с бесчисленными бессмысленными вопросами советских анкет. Самый трудный вопрос для меня был о моем проживании за границей, что при новом строе считалось величайшим грехом. Логики тут не наблюдалось никакой, ведь по отношению к СССР Латвия сама была точно такой же заграницей, как любое другое государство Лиги Наций.
Опасным подводным камнем мог стать и подробный перечень трудовых отношений отца. Договорились указывать только два места, где он работал постоянным консультантом — химический концерн 1С-РагЬеп и концерн киноиндустрии ИРА. Подозреваю, что местные чекисты, старательно изучавшие анкеты, толком не знали, что это за предприятия, или нс считали их особо важными. Так я приобрела первый опыт с советскими анкетами. Позднее, как и все, я заполняла их в немалых количествах, потихоньку упрощая и укорачивая. Конечно, я не могла вовсе скрыть, что росла за границей, но скостила большую часть этого времени. В Берлине я находилась в совсем раннем детстве, а в школьные годы постоянно жила у бабушки и дедушки в Риге. Париж я не упоминала вовсе.
Может быть, самым крепким щитом, защищавшим моего отца в 1940—1941 годах, был листок бумаги — трагикомический парадокс: удостоверение консультанта Ш'АО. ИТАС называлась организация, которая занималась всеми имущественными вопросами,
Так как между гитлеровской Германией и Советским Союзом был заключен пакт о ненападении, репатриация балтийских немцев продолжалась вплоть до самого начала войны. К слову, некоторым латышам тоже удавалось покинуть страну, если они могли доказать свою этническую принадлежность к немцам.
11ТАС действовал еще долго в течение первого советского года, подсчитывая имущество балтийских немцев, занимаясь вопросами его передачи и компенсаций. Советское правительство не особенно вмешивалось в дела будущих подданных Гитлера и отъезду не мешало. Так как юристы из местных немцев по большей части уже уехали, бывшие школьные товарищи отца попросили его проконсультировать 1]'ГАС в делах финансовых и ликвидационных. В основе всего была частная договоренность, по одноклассники достали ему вроде бы официальное, хотя в действительности нигде в немецких бумагах не зарегистрировав нос служебное удостоверение, которое в глазах советов было весомым документом. Чекисты относились к нему очень уважительно, так как Гитлер вдруг оказался большим другом СССР — в то время его даже критиковать было нельзя. Абсурд на абсурде!
В Латвии сразу же начались аресты и казни политических противников. В кругу наших знакомых первой под безжалостный удар попала русская белая эмиграция. Кажется, это совпало с уничтожением латышской политической элиты. В любом случае, ненависть советской власти к белоэмигрантам проявилась незамедлительно. Один за другим пропадали мамины близкие друзья — русские и евреи — из редакций популярнейших русских газет Сегодня и Сегодня Вечером. Мама была хорошо знакома с женой зам. редактора газеты Сегодня Харитонова, так что я хорошо помню эти события. Так же бесследно исчез знаменитый карикатурист этой газеты, выступавший под псевдонимом СШв, и другие наши знакомые.
Но не меньше, чем сами репрессии, меня потрясли изменения в обществе, рожденные сменой власти, разительные перемены в поведении и разговорах людей, которые без стеснения приспосабливались к требованиям и стилю оккупантов и новых правителей. Уже тогда я спрашивала себя, сколько в этом лжи и лицемерия, а сколько — просто невероятной способности самовнушения. Я не говорю, конечно, об убежденных коммунистах, на тогдашнюю радость которых и веру в лучшее будущее я никогда зла не держала. Вера и одержимость иллюзиями по крайней мере искренни, хотя никому от этого легче не бывает. Свой резон был в тогдашних толках о том, что шесть лет авторитарного режима Ульманиса косвенно подготовили почву для тоталитаризма. Хотя бы в смысле менталитета. Демократия была ликвидирована, ограничения свободы слова и взглядов уже привычны. И еще вспоминаю дискуссии вполголоса о том, правильно ли было не сопротивляться оккупации, почему так было надо или не надо. Приводили финский пример.
Отец и Андзя Бланкенштейп рассуждали: такое могло случиться лишь потому, что в условиях единовластия вождя все определяет неоспоримое решение одного человека и его клики. Никто, правда, не утверждал, что война с советским гигантом могла бы в корне изменить судьбу Латвии. Ситуация, все условия радикально отличались хотя бы от предпосылок борьбы финнов. Говорили также о другом. Если со стороны правительства нет никакого сопротивления, не слышно даже протестов, заявленных на международном уровне, может создаться впечатление, что Латвия добровольно соглашается с происходящим, так сказать, легализует его. Если бы в Лапши еще сохранился парламент, то имели бы место демарши, предпринимались бы какие-то дипломатические шаги, как это делалось в похожих случаях в других странах. Я тогда знала слишком мало, чтоб полноправно участвовать в этих разговорах. Мне многому предстояло научиться. Но в тот момент обнаружилось, что мы все слишком мало знали.