Том Соуер за границей

Твен Марк

Но и этимъ не кончилось. Этотъ безстыжій песъ возвращался еще нсколько разъ, до тхъ поръ, пока не выклянчилъ обратно всхъ верблюдовъ, завладлъ всею ихъ сотнею. Тутъ онъ уже успокоился, выразилъ свою благодарность, говорилъ, что не забудетъ дервиша во всю свою жизнь, потому что ни отъ кого не видывалъ онъ такого добра, такой щедрости. Они пожали руки другъ другу на прощанье, разстались и пустились снова въ путь.

Но, можете себ представить, не прошло и десяти минутъ, какъ верблюдовожатому уже снова засвербело, — былъ онъ самая подлая гадина въ цлыхъ семи графствахъ, — и онъ прибжалъ уже снова. Въ этотъ разъ онъ просилъ дервиша помазать ему бальзамомъ и другой глазъ.

— Это зачмъ? — спросилъ дервишъ.

— О, ты понимаешь! —

отвтилъ вожатый.

— Что я понимаю? — спросилъ опять дервишъ.

— Ну, меня не одурачишь! — возразилъ тотъ. — Ты хочешь утаить отъ меня кое-что… самъ знаешь это. Если бы ты смазалъ мн оба глаза, я увидалъ бы тамъ еще большую груду цнностей, не такъ-ли? Ну, прошу тебя, помажь мн глазъ.

Дервишъ отвтилъ:

— Я не утаилъ ничего отъ тебя. И я не скрываю, что случится, если я помажу теб и другой глазъ: ты ничего боле не увидишь, останешься совершенно слпымъ на всю свою остальную жизнь.

Но этотъ глупецъ не хотлъ ему врить. Онъ просилъ и просилъ, плакалъ и вылъ, такъ что, наконецъ, дервишъ открылъ свою коробку и сказалъ ему, что пусть самъ онъ беретъ себ бальзама, если хочетъ. Вожатый намазалъ себ глаза и тотчасъ же сталь слпымъ, какъ кротъ.

Тогде, дервишъ засмялся, осыпалъ его насмшками, всячески надругался надъ нимъ и сказалъ:

— Теперь, прощай! Слпому ни къ чему драгоцнныя украшенія.

И онъ удалился со всею сотней верблюдовъ, предоставивъ слпцу скитаться нищимъ, безпомощнымъ и безпріютнымъ въ пустын на весь остатокъ его дней.

Джимъ сказалъ, что это было тому урокомъ.

— Да, — замтилъ Томъ, — урокомъ, подобнымъ многимъ изъ получаемыхъ человкомъ. Но они ни къ чему не ведутъ, потому что одно и тоже никогда не повторяется… и повториться не можетъ. Когда Генъ Сковиль свалился съ трубы и искалчилъ себ спину навки, вс говорили, что это послужитъ ему урокомъ. Какимъ же? Какъ могъ онъ воспользоваться имъ? Вдь онъ былъ уже не въ состояніи боле лазить по трубамъ и не было у него еще другой спины, чтобы ее изломать.

— Все-таки, масса Томъ, собственный опытъ къ чему-нибудь да ведетъ. Даже въ Писаніи сказано, что ребенокъ, обжегшись, огня боится.

— Я не спорю, что иной случай пойдетъ впрокъ, если онъ повторится въ томъ же самомъ вид. Такихъ случаевъ не мало и они поучаютъ человка, это говорилъ всегда и мой дядя Абнеръ, на на одинъ такой случай найдется сорокъ милліоновъ другихъ, — то есть, такихъ, которые не повторяются, — и отъ нихъ нтъ уже никакой пользы; они также мало поучительны, какъ натуральная оспа. Когда она приключится, то не пособишь уже тмъ, что пожалешь о томъ, что не предохранилъ себя отъ нея прививкою; а обращаться къ прививк потомъ уже незачмъ, потому что натуральная оспа не повторяется. Но, съ другой стороны, дядя Абнеръ говорилъ, что человкъ, схватившій быка за хвостъ, знаетъ потомъ въ шестьдесятъ или семьдесятъ разъ боле того, который не производилъ такого опыта, и что тотъ, кто вздумаетъ относить домой кошку, тоже держа ее за хвостъ, пріобртетъ тоже познанія, которыя ему пригодятся, и не потухнутъ, не станутъ казаться ему сомнительными никогда. Но могу тебя уврить, Джимъ, что дядя Абнеръ страшно нападалъ на людей, которые стараются извлечь урокъ изъ всякаго случая, каковъ бы онъ ни былъ…

Но Джимъ спалъ. Тому стало стыдно, какъ будто, потому вы сами знаете, человку длается всегда не по себ, когда онъ высказываетъ отборныя вещи и думаетъ, что другой слушаетъ его съ восхищеніемъ, а тотъ, вмсто этого, спитъ. Разумется, Джиму не слдовало засыпать, потому что это невжливо, но чмъ изысканне рчь, тмъ врне нагоняетъ она сонъ, такъ что, если разобрать дло хорошенько, нельзя винить только кого-нибудь одного: об стороны бываютъ виноваты.

Джимъ началъ храпть: сначала тихонько, слегка подвывая, потомъ съ протяжнымъ свистомъ, потомъ еще посильне, издалъ съ полдюжины страшныхъ звуковъ врод послднихъ струй воды, прорывающихся сквозь проводы въ ванну, повторилъ это еще съ большею силою, какъ-то фыркая и мыча, точно корова,

подавившаяся до смерти. Когда человкъ доходитъ до такой степени, то уже достигъ высшей точки и можетъ разбудить всякаго спящаго въ сосднемъ дом, даже если тотъ принялъ сильную дозу лауданума; но онъ не можетъ разбудить себя самого, хотя страшные звуки производятся всего въ какихъ-нибудь трехъ дюймахъ отъ его собственныхъ ушей. Это самая удивительная вещь въ мір, кажется мн, потому что чиркните только спичкой, чтобы зажечь свчу, и этотъ ничтожный шорохъ заставитъ его открыть глаза. Мн очень хотлось бы знать причину этого, но, кажется, ее такъ и не доискаться. Такъ и теперь, Джимъ распространялъ тревогу по всей степи; зври сбгались изъ-за нсколькихъ миль, чтобы узнать, что тутъ происходитъ; между тмъ, самъ Джимъ, находившійся ближе всхъ къ источнику шума, былъ единственнымъ существомъ, котораго шумъ этотъ не безпокоилъ. Мы окликали его, кричали надъ нимъ во все горло, но это не вело ни къ чему, а лишь только раздался самый легкій, крохотный звукъ изъ числа непривычныхъ, это разбудило его. Да, я много раздумывалъ объ этомъ, также какъ и Томъ, но мы такъ и не могли найти той причины, по которой храпящій не слышитъ своего собственнаго храпа.

Джимъ сказалъ, что онъ вовсе не спалъ: онъ только зажмурилъ глаза, чтобы лучше слышать.

Томъ замтилъ ему, что никто и не обвиняетъ его.

Это заставило его, повидимому, пожалть о томъ, что онъ вздумалъ сказать что-нибудь, и онъ постарался отклонить разговоръ въ другую сторону, начавъ ругать всячески верблюдовожатаго, — какъ то длаютъ всегда люди, которые попались и желаютъ свалить вниманіе на другого. Онъ осуждалъ этого человка, какъ только умлъ, и мн приходилось съ нимъ соглашаться, потомъ расхваливалъ дервиша до-нельзя, и я долженъ былъ ему поддакивать тоже. Но Томъ сказалъ:

— Я смотрю иначе. Вы называете этого дервиша такимъ щедрымъ, добрымъ, безкорыстнымъ; я этого не вижу. Онъ не искалъ другого, подобнаго ему, бднаго дервиша, не такъ-ли? Нтъ, онъ такого не искалъ. Если онъ былъ безкорыстенъ, то почему онъ не удовольствовался пригоршней драгоцнностей и не ушелъ съ этимъ? Нтъ, онъ искалъ человка съ сотней верблюдовъ: онъ хотлъ уйти, забравъ возможно больше сокровищъ.

— Но, масса Томъ, онъ хотлъ подлиться честно, поровну. Онъ потребовалъ только полсотни верблюдовъ.

— Потому что онъ зналъ, что ему удастся завладть и всми.

— Масса Томъ, онъ предупреждалъ того человка, что онъ ослпнетъ.

— Да, потому что онъ зналъ его характеръ. Онъ искалъ именно подобнаго человка; такого, который не довряетъ ничьему слову, ничьей честности, потому что самъ безчестенъ. Я знаю, что есть много людей, похожихъ на этого дервиша. Они надуваютъ другихъ направо и налво, но умютъ налаживать это такъ, что т полагаютъ, что сами захотли ползть въ петлю. Они придерживаются буквъ закона и нтъ возможности ихъ уличить. Они не смажутъ васъ бальзамомъ, но одурачутъ васъ такъ, что вы сами имъ намажетесь, стало быть, сами ослпите себя. По моему, и дервишъ, и вожатый, стоили другъ друга: одинъ былъ ловкій, хитрый, себ на ум мошенникъ, другой — тупой, грубый, невжественный, — но оба они мошенника, пара какъ разъ.

— Масса Томъ, а водится теперь еще на свт такой бальзамъ?

— Да, дядя Абнеръ говоритъ, что есть. Онъ говоритъ, что его завели въ Нью-Іорк и смазываютъ имъ глаза деревенскому люду, причемъ народъ видитъ вс желзныя дороги въ свт, идетъ и заполучаетъ ихъ, а когда ему вотрутъ бальзамъ и въ другой глазъ, то пожелаютъ дураку счастливо оставаться и исчезаютъ вмст съ тни желзными дорогами… Но вотъ и холмъ. Опускайтесь!

Мы пристали къ земл, но вышло оно не такъ занимательно, какъ я предполагалъ, потому что мы не нашли того входа, черезъ который пробрались за сокровищами т двое. Но все же было очень любопытно видть уже хотя самый холмъ, въ которомъ происходили такія чудеса. Джимъ говорилъ, что онъ не взялъ бы и трехъ долларовъ за то, чтобы отказаться отъ этого; я былъ такого же мннія.