Трагедия деревни Мидзухо

Гапоненко Константин Ерофеевич

Для Мисако предпочтительнее было бы выйти замуж за японца. Но деревня молодежью оскудела: кого проводили на войну, кого в город на учебу или выгодную чистую работу. Невесты из состоя­тельных семей могли себе позволить роскошь ожидания, даже на­деяться на городских женихов. А ей надо было выходить замуж за того, кто предлагал руку. Сердце само забилось в ответ. Нацука­ва Хонде Мисако понравился, она привязалась к нему и большего счастья не желала. Соседи пришли на их свадьбу, поздравили, по­веселились, довольствуясь скромным угощением. Сельская общи­на на такие браки смотрела более чем снисходительно. А если кто и косился недоброжелательно на корейцев, то приходилось усер­днее кланяться и молча терпеть.

Хонду Миоко выдали

замуж за Мацуситу Дзиро совсем недав­но, в июне сорок пятого, когда вести одна тревожнее другой при­ходили из метрополии: американцы бомбят города, война пожира­ет мирных граждан, рис выдают по карточкам качеством все хуже, а нормы становятся все меньше.

Но сестры надеялись на благополучное будущее, верили в свое тихое счастье. Корейцев в армию не призывали, значит, останут­ся живы.

Редко кому везло так, как Нацукаве Macaoи Мацусите Дзиро. Для них закончились скитания, жизнь зацепилась за небогатый, а все же дом – не барак вонючий. Не проклятая шахта – мягкая паш­ня под ногами, чистое клеверище, ласковое прикосновение овса, выбросившего метелку. И женщина рядом. Ее тайну и все богат­ство семейных отношений еще предстояло постигнуть.

Этим, собственно, и исчерпываются наши сведения о корот­ком счастье молодых корейцев. Но мы можем безо всяких натяжек восстановить их жизнь по конкретным судьбам соотечественни­ков. Они похожи, как две капли воды.

...На Карафуто корейцев доставляли сначала по вербовке. Счи­талась вербовка делом добровольным, но фактически носила ха­рактер принудительный. Вербованных завлекали посулами, как чужим вином угощали. Обещали скорое возвращение и тугой ко­шелек. А тем, кто пытался уклониться, создавали невыносимые условия, вносили в списки неблагонадежных, притесняли родных.

Затем последовал государственный организованный набор, а с осени 1944 года – мобилизация на трудовой фронт. Уклонение от мобилизации рассматривалось как дезертирство, что влекло за со­бой наказание по законам военного времени. Развертывалось ши­рокое поле охоты за людьми.

В свое время мы провели немало встреч с корейцами старше­го поколения в Холмске, поселках Правде, Быкове, Пятиречье. От­дельные беседы я попытался передать от третьего лица. Некото­рые и привожу ниже.

...Который день крутит свирепая мартовская метель над шах­терским поселком, втиснувшимся темными дощатыми бараками в узкую полоску земли между горами и морем у западного побе­режья Карафуто. Все потонуло в снежной мгле, никаких призна­ков жизни кругом.

Но вот в одном бараке, в другом раздается звук сигнальной тру­бы, и тотчас в окошках появляется желтый свет. В продолговатых комнатах с полу поднимаются человеческие фигуры. Снуют мол­ча, раздается лишь хриплый кашель. Лица хмурые, землистые, на них следы тяжелого подземного труда. Мокроты, которые от­харкивают шахтеры, черны, одежда, развешанная для просушки, тоже черна. Такого же цвета одеяла, которые скатывают и склады­вают на циновках, где только что спали. В пространстве, зажатом темными, закопченными стенами, даже тяжелый воздух кажется пропитанным угольной чернотой.

В бараках холодно, но чугунные печурки до вечера не топят – экономят уголь. Сейчас, после непродолжительных туалетных процедур, выполненных словно по принуждению, все спешат в столовую. По полутемному коридору, где устойчиво прижился ту­алетный запах, глухо отдает топот. В столовой тоже холодно. Гру­бо сколоченные столы и скамейки зашарканы угольной пылью. Против каждого из рабочих ставят маленькую порцию рису и ми­сочку пустой похлебки, в которой можно уловить мелкие кусочки морской капусты и капельки жира.

Поток рабочих сквозь метель движется к шахте. Фигурки лю­дей сливаются с холодом, чернотой и делаются ниже, незаметнее. Путь короткий, бараки сколочены на минимальном удалении от работы. Каждый рабочий проходит через небольшое помещение, где получает инструмент, аккумуляторные

лампы, и вешает на фанерный щит бирку – номерной знак. Нет чьей-то бирки – вмиг за­мечутся хозяйские ищейки.

Мрачный зев шахты втягивает в себя колонну рабочих вместе с воздухом, нагнетаемым могучими насосами. Шахта представ­ляет собой гигантскую пещеру, вырытую в чреве сопки. Рабочие растекаются по своим участкам, штрекам, забоям, чтобы в строго назначенное время начался производственный процесс. Люди бу­дут целый день горбатиться, истекать потом, натирать мозоли, за­дыхаться в угольной пыли, мучиться усталостью и голодом, что­бы на-гора выдать определенное количество вагонеток, гружен­ных углем. Наполнять эти вагонетки – все равно что наливать воду в бездонный котел. Угольный ручей течет и течет с транспортера, насыпается горкой, потом громоздится горой. Если его своевре­менно не отгружать, он затормозит процесс угледобычи. Поэтому порожняк регулярно подают, и Дю Сан Ен грузит и грузит уголь. Пятый месяц он здесь, уже кое-как втянулся, приспособился, хотя к вечеру все тело ломит. Известны ему и маленькие хитрости. При работе он больше налегает на корпус, тогда руки не так устают. Он знает, когда можно передохнуть, опершись на лопату, когда при­сесть. Надо лишь внимательно присматриваться к действиям по­жилого земляка, чьи движения размеренны и скупы. Остановил­ся старший – втыкай лопату, присел на корточки – садись и сам на груду угля. Но уж если его лопата замелькала чаще – старайся изо всех сил. Опытный рабочий своей спиной, терпевшей немало по­боев, чувствует приближение начальства.

Но сегодня на поверхности непогода, там, видно, отсижива­ются у теплых печек, пьют сакэ – можно сбавить темп. Лопа­ты шуршат по углю тише, грузчики присаживаются почаще. Си­дят молча, словно немые. О чем говорить? Работа и порядки на шахте редко становятся предметом разговоров: неосторожное слово может изломать судьбу, вычеркнуть человека из жизни. О доме? У каждого своя боль и тоска тяжелым комом ворочается в груди. Отсюда бедная, униженная родина кажется доброй ма­терью. Так, лишь зимой замечаешь, что ель зеленая. Только от­сюда ощущаешь, что в родном краю теплее. Там весна светла, цветы ярки. Там так весело порхают ласточки! Среди своих лег­че переносить все невзгоды. Убогая деревня, бывало, одаривала и его улыбкой, когда вместе с ребятишками ходил в новогодние праздники с поздравлениями, кланялся взрослым. Им подноси­ли то каштан, то яблоко. Люди радовались их добрым пожелани­ям: «Пусть будут ваши годы высоки, как горы. Пусть будут ваши блага глубоки, как море...».

Резко звякнула лопата о металлический борт вагонетки. Все вскочили. Из тьмы светили два фонаря, как два глаза. Фонари были сильные и различались количеством ярко-красных полосок: на левом выделялась одна, на правом три. Значит, с мастером по­жаловал сам начальник участка. Под лучами фонарей гладко отпо­лированные рельсы сверкнули кроваво-красным цветом. У каждо­го корейца сжалось сердце. Лопаты замелькали быстрее.

Начальник участка остановился, некоторое время наблюдал. Мастер перед ним стоял, вытянувшись в струнку. Мастер – коре­ец. Поголовная мобилизация японцев в армию, какие-то связи и сверхусердие выдвинули его на такую высоту. Впрочем, на соба­чьи должности корейцев иногда брали, они злее служат.

Вдруг начальник участка размахнулся и ударил мастера два раза в лицо. Урок воспринимается с благодарностью, мастер, не вытираясь, кланяется, тут же подходит к пожилому рабочему и резким ударом в подбородок опрокидывает его на угольную кучу, добавляя несколько пинков ногой. Дю Сан Ен ждет удара, но до­стается совсем молоденькому грузчику, прибывшему в бригаду недавно. У того текут слезы и кровь с разбитой губы. Дальше они долго работают без передышки. Лишь время от времени подходят попеременно к девятилитровому чайнику пить. Дю Сан Ен, ско­сив глаза, замечает, как юноша ополаскивает разбитое лицо.