Трагедия деревни Мидзухо

Гапоненко Константин Ерофеевич

Наконец рабочий день, который показался сегодня грузчикам дольше и тяжелее обычного, закончился. На улице уже темно, и шахтеры угрюмыми тенями выходят из шахты, едят в столовой ту же чашечку рису, пустую похлебку. Их ждет тот же барак. Дю Сан Ен затапливает чугунную печурку, а когда разгораются коротень­кие чурбаки, кидает в огонь куски мытого угля. Печка очень бы­стро накаляется докрасна, долгожданный теплый воздух наполня­ет комнату. Начинает потрескивать бумага, которой оклеены сте­ны. От грязной сырой одежды, развешанной на веревках, поме­щение наполняется тяжелыми испарениями. К Дю Сан Ену жмет­ся молоденький грузчик, как птенец, выпавший из гнезда в сля­котный день. То ли холод из него выходит и его временами сотря­сает дрожь, то ли страх еще не покинул. Дю Сан Ен берет свою куртку, иголку с нитками, садится рядом с пареньком и накладывает шов на грубую ткань, разорванную сегодня в порыве трудо­вого усердия.

Вполголоса

они разговаривают. Дю Сан Ен поясняет своему товарищу по несчастью, что за одежду высчитывают из заработ­ной платы. И за питание высчитывают, за одеяло, за циновку, на которой спят, за поломанный инструмент. Рабочему только раз в месяц комендант приносит конверт с иенами. Конверт надо при­нять с поклоном и не задавать никаких вопросов, даже если твой заработок оказался на этот раз меньше, чем в прошлом месяце. Будь доволен тем, что получил. Дю Сан Ен осторожно учит юно­шу искусству терпеть и работать, работать и терпеть. Жизнь ко­рейского рабочего втиснута в жесткие рамки вот этой казармы. Трудно сказать, изменится ли что-нибудь, даже если закончит­ся срок вербовки. Куда потом пойдешь? Без собственного жи­лья будешь скитаться, как собака, без работы околеешь с голо­ду... Паренька разморило в тепле, голова его никнет. Дю Сан Ен тормошит его и отправляет спать. Сам шурует кочережкой, под­брасывает в печурку куски угля, смотрит на бледный жар, осы­пающийся в поддувало. Жар гаснет, превращается в золу. Каж­дый уголек упадет и погаснет. Так падают и угасают дни Дю Сан Ена на чужбине. Сколько их отпущено? Что ждет его? Кольну­ли, как иголкой, строки песни, занесенной сюда корейцами, ра­ботавшими в Японии: «У всех углекопов едина судьба: нас под­жидают опасность, беда...». Он идет спать на свое место в углу комнаты, ложится под грубое одеяло, поудобнее устраивается на четырехгранном подголовнике, набитом рисовой половой. Еще часа два в комнате будет тепло, потом угли погаснут, холодом потянет изо всех щелей тонкостенного барака. И тогда с особой свирепостью накинутся на измученное тело шахтера многочис­ленные насекомые...

В то же время в поселке Найбути в подземелье работал Че Хак Ен. Его мобилизовали. Это значило, что за попытку уклонения от явки на пункт сбора или побег он объявляется дезертиром. Всем собранным на пароход сначала сказали, что везут на работу в Япо­нию. Но в порту Осака они простояли двое суток, их никуда не выпускали, а перед выходом в море назвали новый пункт назна­чения: Карафуто, порт Отомари. И здесь с выгрузкой задержали на двенадцать часов, в зарешеченные вагоны с охраной посади­ли лишь в полночь. На жиденькой подстилке измученные дальней дорогой они и дремали, скрючившись, до самого приезда в Най­бути. Утром, перед выгрузкой, их встретили представители спе­циальной службы – молчаливые, строгие японцы в форме цвета хаки без каких-либо знаков различия.

Сначала прибывших погнали на медицинский осмотр. Пустая формальность, а выполнялась неукоснительно. Потом выдали форму – рабочий костюм из жесткой брезентовой робы и легкой обуви наподобие кед – дзинатаби. Разместили в казарме, на вто­ром этаже. Широкий проход посредине предназначался для по­строений. За редкими столбами, подпиравшими потолок, находи­лись спальные места. Че Хак Ен получил подголовник и одно оде­яло (предупредили, что на весь срок службы), а постелью оказа­лась годза – тонкая подстилка из рисовой соломы. Он обратил вни­мание, что тут таких казарм три, они образуют полукруг, в центре которого столовая да несколько небольших помещений, предна­значенных, видимо, для японцев. За пределы этого поселения ра­бочий выйти не мог, равно как и нарушить жесткие тиски казар­менного режима.

– Окирэ! Вставай! – в половине пятого раздавалась команда, которая не поднимала только мертвого.

Перед завтраком приказывали построиться. В несколько се­кунд каждый рабочий занимал свое место и замирал. Надзиратели считали поголовно и отправляли в столовую. Считали по выходе из столовой, потом при входе в шахту. При выходе на поверхность считали снова. Считали по головам во время сна.

На завтрак давали порцию каши. Она состояла на одну треть из риса, на две трети из сои. Тут же каждый получал шахтерский обед – бэнто, коробочку с рисом и морковным кружочком посре­дине. Надзиратели следили, чтобы рис не съедали раньше време­ни. Было замечено, что у тех, кто нарушил этот порядок, падала выработка.

В семь утра начиналась работа в забое. Она продолжалась с не­большими перерывами до семи вечера, когда на смену первой пар­тии приходила вторая. Работать с таким напряжением предписы­вали парламентские законы и правительственные постановления военного времени. В самой метрополии оборонные заводы пере­водили своих рабочих на казарменное положение и удлиняли про­должительность рабочего дня до шестнадцати часов.

По выходе

на поверхность шахтеру предоставлялась возмож­ность пройти водную процедуру. Смена бросалась в небольшой бассейн с проточной водой. Большинство мылось без мыла, редко кто припасал заранее тоненький кусочек. Вода сразу чернела. Дно бассейна становилось скользким, неприятным. Толкаясь, каждый норовил пробиться поближе к отверстию, откуда поступала те­плая вода, чтобы вымыть лицо.

Итог рабочему дню подводил скудный ужин, и после очередно­го пересчета смена валилась на годзу, отдаваясь на съедение сон­му насекомых.

Этот суровый режим не имел сбоев, перерывов, выходных и праздничных дней, на него не влияли дожди и метели. Праздники значились только на календаре. В жизни шахтеров их не было. Бо­лее того, праздники объявлялись «патриотическими днями», и ад­министрация добивалась выработки выше обычного. Далее сле­довала то неделя «мобилизации национального духа», то неде­ля «помощи фронту». Или шумно развертывалась кампания «по укреплению экономики военного времени». И с каждым днем ра­ботать надо было интенсивнее, угля выдавать больше и больше. При изношенном техническом оборудовании увеличить выработ­ку было трудно, тогда в ход пускались призывы, угрозы, наказа­ния; надсмотрщики, подгоняя, метались хуже цепных псов.

Один раз в месяц рабочий получал конверт, в котором было пять иен. Так платили проходчикам, забойщикам, их подруч­ным, плотникам, откатчикам, ремонтникам, электрикам. Осталь­ную часть заработка, за вычетом за питание, жилье, обмундиро­вание, высылали родным шахтера. Якобы так. Поначалу даже по­требовали, чтобы каждый написал сам или хотя бы назвал свой домашний адрес. Однако никто не знал и не смел спросить, ка­кую часть заработка высчитывали, какую высылали, если высы­лали вообще. Ни один шахтер никаких сведений из дому не полу­чал. Люди жили в полной изоляции, знали лишь, что Япония ведет войну с Америкой. Как развиваются события на фронте, где про­ходит фронт, где союзники, где противники – ни единого слова об этом не говорилось. Беспрестанно внушали одно: Япония – пре­выше и сильнее всех, японский солдат превосходит любого про­тивника, надо лишь напрячь силы, чтобы победить. А что касает­ся противников, врагов, то их находили тут же, в шахтерской мас­се. Врагом объявляли любого, кто допускал малейшую провин­ность. Заболел шахтер – враг, не хочет работать в пользу империи, достал сигарету и тайком выкурил ее – враг, поклонился началь­ству без достаточного усердия – тоже враг. Вечно голодный коре­ец изыскивал возможность достать хоть что-то съестное. Самих шахтеров в поселок не пускали, лишь через кого-то можно было с большим риском приобрести кусок вяленой рыбы или сушеную селедку. Однажды японский надзиратель поймал корейца с полич­ным – тот ел жареный рыбный фарш. Расправа последовала неза­медлительно. Шахтеру скрутили руки назад, затолкали в рот упа­ковку с остатками фарша и выставили у входа в столовую в на­зидание другим: вот он, враг империи, он захотел поесть лучше, чем остальные! Каждый проходивший мимо запоминал выпучен­ные глаза несчастного и тонкую струйку слюны, вытекавшую че­рез отверстие фаршевой упаковки. Чем дольше он стоял, тем ярче окрашивалась слюна в алый цвет.

Сцены подобных издевательств не затмевали ужаса перед тако – тюрьмой, которая была в Найбути. В тако хозяйничала полиция. Поэтому появление полицейского в казарме вызывало всеобщее оцепенение. Взять могли любого без объяснения причин. Выстра­ивали шахтеров в шеренги, полицейский в сопровождении чело­века из спецслужбы и представителей администрации медленно шел вдоль строя. Не слышно было в эти минуты даже дыхания людей. Стучали только шаги. Но вот они затихли – жертва опре­делена.

– Этот! – тыкал пальцем в шахтера полицейский, поворачивал­ся и уходил.

Он даже не считал нужным удостоить взглядом обреченного или оглянуться: идет тот или на месте умер от страха. Что проис­ходило дальше, никто не знал. Видели только потом, что мучени­ков заковывали в цепи по двое, и в этом мучительном тандеме они должны были выполнять самые тяжелые и опасные работы. Били их, за их смерть никто не отвечал. В бездне тако исчезали люди, и никто не помнил случая, чтобы кто-нибудь оттуда вернулся...

Вполне возможно, что найдется читатель, у которого мелькнет мысль о том, будто наши рассказчики несколько сгущают краски. Тогда можно привести страничку из прошлого японских углеко­пов. Герой повести Кисё Никадзато «Шахта в море» Хема чита­ет достоверные документы о прошлом шахтеров, живущих на не­большом острове. «Кусакира заслуженно пользуется дурной сла­вой. Это тюрьма, это совершенно особый мир, со своей властью, своими законами, своей чудовищной системой насилия. Самое тяжкое наказание для углекопов – запрещение переписки с родны­ми и полная изоляция от внешнего мира. Провинившимся не раз­решается даже выходить из барака. Их водят только на работу – в шахту».