Трагедия деревни Мидзухо
Шрифт:
«Стоило кому-нибудь из шахтеров нарушить установленные правила, как артельщик вызывал специальных экзекуторов, набиравшихся из числа отпетых негодяев и хулиганов, и провинившегося секли розгами. Если наказуемый пытался сопротивляться, его приговаривали к десятикратному количеству ударов и пороли до потери сознания так, что тело превращалось в сплошное кровавое месиво. При особо тяжких проступках применялось наказание, называвшееся «наглядным уроком». Виноватого связывали, подвешивали вниз головой и избивали палками. Остальные шахтеры должны были присутствовать при экзекуции. Нередко такое истязание приводило к смертельному исходу...»
О том, как зарождающийся капитализм превращал жизнь
На начальных этапах индустриализации, пишет исследователь, типичным фабричным работником была женщина, занятая в текстильной промышленности. По мере расширения фабричного производства вербовщики поставляли на работу незамужних девочек-подростков из крестьянских семей. Документально зафиксировано, что рабочий день на фабриках длился с рассвета до глубокой ночи, составляя от 13-14 часов до 17 или 18 часов. Рабочие помещения были тесными, шумными, душными, воздух наполнен тончайшими волокнами шелка и хлопка, которые набивались в глаза, рты, уши, забивали поры на коже. Мастера-мужчины не сильно отличались по своим повадкам от армейских сержантов, медлительных они подгоняли ударами бамбуковых палок. Девушки, торопясь, теряли осторожность в работе, их руки и ноги попадали в механизмы станков. К концу столетия утрата пальцев на руках и ногах уже не фиксировалась врачами, поскольку явление это стало обыденным.
Фабричные общежития представляли собой постройки тюремного типа, они были окружены заборами высотой до двух с половиной метров, девушек при попытке побега нещадно били. Некоторые компании считали выделение каждой девушке индивидуального спального места излишней роскошью. Питание было скудным, его едва ли доставало для молодого организма. Что касается заработка, которым заманивали вербовщики, то он почти весь уходил на многочисленные штрафы. «Работа на фабрике – это работа на каторге», – пели мотальщицы шелка.
Так капиталисты относились к цвету своего народа.
Вполне допускаем, что не со всеми корейцами, завезенными на Карафуто, судьба обошлась так сурово. Случалось слышать мне от людей послевоенного поколения, что семейные корейцы жили при японцах неплохо, заработков хозяина вполне доставало, чтобы прокормить семью. Это уже при советской власти корейские женщины вынуждены были заняться огородничеством, торговлей, шитьем.
История сахалинских корейцев ждет глубокого научного исследования, только такой труд выявит истину с достаточной глубиной. Мы же выскажем лишь общее мнение, которое не опровергают даже те, кто «хорошо жил»: насильственное переселение корейцев на Карафуто в качестве дешевой рабочей силы было трагедией десятков тысяч человек, навсегда оторванных от родного дома. Карафуто стал для них местом каторги, слез, унижений, нередко даже смерти. Сколько их сюда привезли, где безымянные могилы умерших, погибших, пока неизвестно. Современному читателю, осведомленному о миллионных жертвах, ничего не скажет любая цифра. Суть драмы легче понять через конкретную человеческую биографию. Расспросите еще сотню, и они расскажут одно и то же, точь-в-точь. Будет лишь другое место действия, иные детали обстановки, но жизнь корейца, работавшего в Торо и Найбути, по своей сути не отличалась ничем. Любой из них был песчинкой в море, и волны его обкатывали как угодно. Не случайно в нашем рассказе на первом плане очутились не Дю Сан Ен, не Че Хак Ен, а порядки, учрежденные на шахте. Они полностью властвовали над человеком.
...Биографии двух молодых корейцев, о которых мы повели речь в самом начале, обрели содержание лишь после того, как они стали зятьями японца Сато. Но период этот укоротили
Туман поутру.
Вдалеке забивают сваю:
Бам-бам-бам.
Бусон (1716-1783)
Вечером в доме Куриямы Китидзаемон участников дневной расправы над корейцами угощали ужином, который приготовил Такахаси Иоримицу. Такахаси неплохо управлялся самодзи — деревянной лопаткой, раскладывая в чашки рис. Сам хозяин подавал разведенный спирт и ключевую воду, чтобы запивать.
Заговорили о войне, о прошлом. Считали, что не все потеряно и сейчас. Вспоминали историю, приводили примеры, когда чудеса спасали японцев. Каждый школьник знает о неудавшемся походе Хубилая, монгольского правителя Китая. Задумал Хубилай провести свое войско по деревянному настилу, проложенному поперек десяти тысяч судов, поставленных в Корейском проливе. Но налетел божественный ветер – Камикадзе, и гигантский флот почти весь пошел ко дну. Сейчас в Японии десятки тысяч камикадзе – смертников, готовых разметать вражескую силу. Надо быть таким же бесстрашным, как они, и нога чужеземного завоевателя никогда не ступит на священную землю Японии.
Хмелели не столько от выпитого спирта, сколько от речей бывалых солдат. Они рассказывали различные эпизоды из военной жизни, в которых победителем выходил всегда японский воин. Он терпелив, вынослив, бесстрашен, ловок, в единоборстве превосходит любого противника. Да, он бывает беспощаден, жесток, не знает жалости, но империя всегда сильна была тем, что сурово карала своих противников. Поэтому справедливо наказаны и здешние предатели.
Неожиданно Морисита поднял голову и запел: «Тверды лица воинов, спускающихся с решимостью разбить своих врагов...».
Несколько голосов стали подтягивать. В старательно ведомой мелодии трепетало знамя Страны восходящего солнца, звенела вера в победу над коварными врагами. В груди у молодых горела жажда подвига.
Наконец Морисита и Хосокава встали. Им предстояло немало дел. Остальным было приказано ночевать здесь, подъем предвиделся ранний. Корейцев в Хатигосен надо убить на рассвете...
Накануне непоседливый Хосокава съездил в лагерь беженцев, ютившихся в доме его отца и вокруг, разъяснил, что обстановка остается прежней, что отлучаться в деревню запрещено. Лишние свидетели ему были не нужны. Раз несколько он показывался в центре. Потом доверительно сообщил, что встретил там полицейского Исэда Рюдзиро. Разговор полунамеками шел вокруг случившихся событий. Исэда будто бы дал им совершенно определенную оценку:
– Что ж, правильно сделали.
Никаких дальнейших указаний или советов он, разумеется, не давал. Сама обстановка диктовала, как действовать.
Хосокава был в центре деревни третий раз, когда к нему подошли Курису Набору и Мива Мацумаса, представлявшие северную окраину деревни.
Мива Мацумаса приходил с надеждой встретить своего брата, который должен был ехать из Футомата в эвакуацию. Его соседу никак не сиделось одному в такой тревоге дома. Два приятеля из Хатигосен и Хосокава словно искали друг друга.
Курису Набору осведомился:
– Верно ли, что у вас в Урасима убиты все корейцы?
Хосокава многозначительно помолчал, улыбка превосходства скользнула по его полным губам.
– Быстро до вас дошло. Ну а вы что думаете делать со своими чонга?
Чонга – холостяк. Так презрительно называли корейцев, не способных к определенному возрасту создать семью. Семьей они не могли обзавестись потому, что у них не было земли, жилища, необходимых средств. Но именно за это и презирали.