Трудное время

Слепцов Василий Алексеевич

– Это о школах-то? Вообще я хорошего мнения. Вещь полезная.

– Нет, я хотела вас спросить о моей школе, что вы думаете?

– Да ведь ее еще нет. Или вы желаете знать мое мнение о том, что вы-то вот школу заводите?

– Ну, да, да. Что вы думаете?

– Что ж я могу думать? Знаю я теперь, что вам захотелось школу завести; ну, и заведете. Я и буду знать, что вот захотела и завела школу. Больше ничего я не знаю, следовательно и думать мне тут не о чем.

– А если я вас прошу подумать, - сказала Марья Николавна,

слегка покраснев.

– Это еще не резон, - садясь напротив нее, ответил Рязанов.

– Почему школа, для чего школа, зачем школа, - Ведь это все не известно. Вы ведь и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу нужно заводить. Вон вы говорите, - полезно. Ну, прекрасно. Да ведь мало ли полезных вещей на свете. Тоже ведь и польза-то бывает всяческая.

– Стало быть, вы находите, - подумав, сказала Марья Николавна, - что я не гожусь на это дело?

– Ничего я не нахожу. Как же я могу судить о том, чего я не знаю?

Рязанов опять встал и начал ходить.

– Какие это у вас книги?

– Разные-с.

Она взяла одну книгу, развернула и прочла заглавие.

– Что это, хорошая книга?

– Как для кого. Для вас, может быть, и хороша будет.

– Что же в ней написано?

– Написано-то в ней много, да только все это в двух словах можно бы сказать.

– Какие же это два слова?

– "Ежели ты хочешь строить храм, то прими заранее меры, дабы неприятельская кавалерия не сделала из него конюшни".

– А больше ничего нет?

– Остальное все пустяки.

– Ну, так я и не буду ее читать.

– Как хотите.

После этого разговора Марья Николавна ушла домой и до вечера просидела в своей комнате.

VIII

– С этим гуманством, ей-богу, обовшивеешь совсем, - кричал утром Иван Степаныч, швыряя что-то и бегая в конторе из угла в угол.
– Гуманничают, гуманничают, точно у них в самом деле тысяча душ; а тут вот человек без рубашки сидит.

– Вы что там ворчите?
– спросил его через перегородку Рязанов.

Он пил чай у себя в комнате.

– Да помилуйте, это просто беда. Прачка белья не стирает, - нечего надеть. Вот извольте, - говорил Иван Степаныч, входя к Рязанову.
– Мое почтение! Вот не угодно ли полюбоваться, другую неделю ношу рубашку. На что это похоже? Ну, добро бы зимой, а то ведь, посудите сами, лето: тоже ведь живой человек, - потеешь. Черт их возьми, - говорил он, бегая по комнате. Прачка! А? Сволочь! Вы видали ее?

– Нет, не видал.

– Вы поглядите! Из Москвы привезли. Так вот мразь самая несчастная, а тоже поди... Небось тоже ведь думает о себе: я женским трудом занимаюсь. А? Кальцоны мои стирает, а сама думает... А? Женским трудом... Хх?

Рязанов улыбнулся.

– Не хотите ли чаю?
– спросил он.

– Я не пью. Мне вредно. Вон еще школу заводить... Ах, ты! Наведут сюда... Вшей-то что будет! А? Нет, теперь все еще ничего, а поглядели бы вы прежде, как только женился, -

вот гуманничали-то! По три дня без обеда сидели от этого от гуманства. Людишки эти до такой степени испьянствовались... Нагнется вот эдак сапоги взять, да тут же и... И сблюет. Вонь по всему дому. Господи! Всякий день драки. Это у вас какая книжка? Занимательная?

– Послушайте, - не отвечая, сказал ему Рязанов, - Вы зачем собаку бьете?

– Как зачем? Нельзя. Я ей говорю: Танкред, сотe 1, а она не слушается, сотe, расподлая твоя душа!
– она сейчас хвост поджала, марш под анбар. Вот ведь подлая какая. Как же ее не бить?

– Нет, вы не бейте! Нынче новая мода пошла, - собак не бить.

– Да это вы про собачье гуманство-то. Знаю. Это все пустяки. Ежели ее не бить, так она, дьявол, и поноски подавать не будет.

– Будет.

– Да это вы, должно быть, аглицкого видели, понтера. Они, черти, так уж и родятся с поноской; хвост у него сейчас вот! Природная стойка. Мать сосет, а сам стойку делает.

– Какая природная! Дворняжка простая, - знаете, бывают лохматые такие.

– Ну?

– Сам видел.

– Ей-богу?

– Ей-богу.

– И подает?

– И пляшет, и поноску подает, и умирает. Что угодно.

– И умирает? Ах, пес ее возьми! Это занимательно. Как же так это, расскажите!

– Самая простая штука: есть не дают; а до тех пор не дают, пока не сделает. Проморят ее голодом, потом возьмут вот так палку, а здесь кусочек положат, - сотe! Вот она глядит, глядит... Делать нечего, перепрыгнет; а тут ей и дадут кусочек. И таким манером до трех раз, - потом уж и без кусочка будет прыгать.

– Н-да. Вот что, - обдумывая, говорил Иван Степаныч, - А это в самом деле, должно быть, правда.

– Истинная правда.

Рязанов, напившись чаю, пошел в дом; он застал Марью Николавну в кабинете за работою: она сидела на полу, вся в пыли, обложенная книгами. Он остановился в дверях и спросил:

– Александра Васильича нет?

– Он сейчас придет, - весело ответила она.
– Здравствуйте!

Она протянула было ему руку, но вдруг спохватилась.

– Ах, нет; не могу вам дать руки, - смеясь, говорила она, - видите, какая чистенькая!

– Ну, все равно, - сказал Рязанов и сел на диван.

Марья Николавна перебирала разложенные на полу книги, торопливо перелистывала их и некоторые откладывала в сторону. В комнате было жарко, мухи лезли ей в лицо, в рот; она наскоро отмахивалась от них, ни на минуту, впрочем, не переставая разбирать книги. Пришел повар за сахаром, - она не глядя отдала ему ключи и опять с тем же напряженным вниманием принялась за работу. Рязанов поднял с полу первую попавшуюся книгу и развернул: это была книжка "Библиотеки для чтения" 45 года 2; он ее положил и взял другую: "Отечественные записки" 52-го 3. Пересмотрев еще десяток, он успокоился; взял лежавшую на столе газету и стал читать.