Яков. Воспоминания
Шрифт:
— Господин Закревский, — приветствовал я его, — что-то случилось?
— Но Вы же сами просили меня вспомнить, — удивился он моему недоумению, — кто покупал или интересовался боеприпасами к револьверу Кольта и к штуцеру. Вот список.
Я торопливо просмотрел имена, им перечисленные.
— Благодарю за помощь, — сказал я ему. — Кстати, это мой помощник, Коробейников Антон Андреич.
— Закревский, Иван Алексеич, — представился он, протягивая Коробейникова руку.
— А сейчас прошу нас извинить, — сказал я ему, — дела.
— Понимаю, —
— Что? — изумился я. — Вам что-то известно?
А он про убийства откуда знает? И, между прочим, он заядлый стрелок, такой и из штуцера наверняка попадет, куда захочет.
— Нет, — отозвался оружейник, — но можете всегда рассчитывать на мою помощь.
Да я уже всех на свете готов подозревать! Следует успокоиться немедленно, иначе мой страх не позволит моему же разуму работать.
— Мы разыскиваем дочь адвоката Миронова, — сказал я Закревскому, — она пропала. Так что если Вы что-то узнаете, то…
— Непременно. Можете рассчитывать на меня, господа, как на добровольного помощника, — ответил он. И добавил, показывая револьвер, висящий на поясе: — Стреляю я без промаха.
— Надеюсь, не потребуется, — ответил я ему.
Мне вот только вооруженных добровольных помощников не хватало. Это если я вообще способен поверить, что у полиции таковые быть могут. Что-то все же настораживало меня в этом Закревском, но фактов против него никаких не было, так что я отнес эти опасения на счет своего состояния, постепенно приближающегося к панике.
Уже стемнело. Я сидел в управлении и пытался хоть чем-то себя занять, но ничего не получалось. Об Анне по-прежнему не было никаких вестей.
Городовые по всему Затонску разыскивали извозчика, но тот как сквозь землю провалился. А других ниточек у меня не было. Так что я сидел в кабинете и тихо сходил с ума. Коробейникова я прогнал домой, чтобы не мешал. Он и сам был не в лучшем состоянии, проклиная себя последними словами за то, что не нашел аргументов, чтобы увести Анну с улицы, и своим самобичеванием отчаянно мешал мне думать.
Но, даже признавая его вину, я корил прежде всего себя. Я обидел Анну Викторовну тогда на кладбище. Я не помирился с нею позже, снова придумав для этого тысячу важных поводов. И только из-за этого, из-за моей трусости, она пошла расследовать убийство нищего сама. И попала в беду, разумеется. И я в этом виноват!
Я тысячу раз перебрал в голове все факты и версии, но не нашел ничего нового. Домой идти я не хотел, ведь в любой момент мог найтись извозчик. Или поступить другое известие. Другое. Я боялся даже думать о том, что за известие это может быть. Так и сидел за столом, машинально раскидывая карты и ждал. И сходил с ума. Поэтому когда в коридоре послышался непонятный шум, я поторопился выйти. Все, что угодно, лишь бы отвлечься от страшных картин, одна за одной встающих перед моими глазами.
— Что тут у Вас? — спросил я городовых, выходя из кабинета.
— Да вот, убогая, — пояснил Евграшин, — голодная, наверное.
— Ну,
Снова ничего важного. Никаких новостей.
— Да это же… — изумленно выговорил городовой.
Я подошел ближе, заглядывая убогой нищенке в лицо, и не поверил своим глазам. Передо мной в нищенских лохмотьях, грязная и с перепутавшимися волосами, сидела Анна. Она была совершенно бледна и почти без сознания.
— Анна Викторовна, — позвал я, испуганный ее бледностью, — Анна Викторовна!
Медленно и неуверенно Анна открыла глаза и взглянула на меня затуманенным взором. Я даже не мог понять, узнала ли она меня. Как она добралась-то сюда в таком состоянии? И что с ней? Нет, узнала все-таки, протянула руку, будто из последних сил, ухватила меня за рукав, как утопающий за ту соломинку. Господи, она же замерзла в этом рубище! Ледяная вся!
— Чаю, горячего, быстро! — крикнул я городовым.
Анна по-прежнему не говорила ничего, лишь держалась за меня. От страха меня трясло сильнее, чем ее от холода. Я подхватил ее на руки и перенес в кабинет. Евграшин принес стакан горячего чаю. Я попытался напоить Анну, как мог, а его сразу послал за следующим.
Постепенно тепло и горячее питье сделали свое дело. Теперь Анна Викторовна меня, по крайней мере, узнавала. И сидеть уже могла сама, и даже говорить. Но восковая бледность по-прежнему не покидала ее лицо, пугая меня. А еще больше меня пугало состояние ее рассудка. Она выглядела и говорила так, будто ее накачали какими-то наркотиками.
С огромным трудом, путаясь и перебивая сама себя, Анна рассказала мне о своих приключениях. Какие-то два человека на улице посадили ее в коляску и увезли в какой-то дом. На вопрос, почему она послушно поехала с ними, Анна Викторовна ответить не смогла. Поехала и все.
— Где этот дом? — спросил я ее.
— Я не знаю, — ответила Анна, глядя перед собой остановившимся взглядом, держа в ладонях стакан с чаем.
— Кто эти люди?
— Я не знаю.
— Сколько их было?
Анна Викторовна задумалась, видимо, пытаясь припомнить.
— Двое, — ответила она, — а потом много. Очень много. С факелами.
Она по-прежнему смотрела в пространство и раскачивалась монотонно. Мне становилось страшнее с каждой минутой. Что с ней? Потрясение и переутомление? Истерика? Или ее и в самом деле опоили чем-то? Или — ужасная мысль — она мне не все рассказала, и это потрясение не просто от испуга, а от чего-то гораздо худшего?
— То есть как? — попытался понять я ее слова. — В доме с факелами?
— Нет, — покачала она головой, — на кладбище.
Господи, какое еще кладбище? Или она вовсе бредит?
— На каком кладбище?
— Одно кладбище в городе, — ответила Анна. — Холодно очень… И кресты, кресты, кресты…
— Анна Викторовна, — спросил я в панике, беря ее руки в свои и пытаясь привлечь ее внимание. — Да что с Вами?!
Нет, она точно не в себе. Но почему? Что с ней случилось? И что мне делать теперь?