Жизнь Витторио Альфиери из Асти, рассказанная им самим
Шрифт:
Съ удовольствіемъ останавливаюсь на памяти этого добраго человка, который умлъ, по крайней мр, длать свое дло, чему лишь теперь я знаю истинную цну. Но въ бытность мою въ академіи, какъ ни ласковъ былъ онъ со мной, я находилъ его скоре скучнымъ, чмъ интереснымъ. И такова сила заблужденій и выдуманныхъ правилъ—больше всего меня отталкивалъ въ немъ его прекрасный тосканскій языкъ, которо.43' онъ не измнялъ со времени пребыванія въ Рим, и который въ Т\-рин,. въ этомъ город, смшавшемъ въ себ столько народностей, былъ контрабанднымъ нарчіемъ. Но велико могущество всего истиннаго и прекраснаго. И т же люди, которые вначал, когда дядя только что вернулся на родину,, смялись надъ его языкомъ, въ конц концовъ признали, что въ сущности онъ одинъ говорилъ по-итальянски, они же объяснялись на варварскомъ жаргон. И въ бесдахъ съ нимъ они старались тоже говорить по-тоскански; особенно отличались т господа, которые коверкали это нарчіе, обращаясь къ дяд для починки своихъ жилищъ и приданія имъ вида дворцовъ. Въ такой ничтожной работ этотъ прекрасный человкъ тратилъ половину
Этотъ дядя за два года до женитьбы моего отца на моей матери совершилъ съ нимъ путешествіе въ Неаполь; и отъ него я зазналъ потомъ многое объ отц, приходившемся ему двоюроднымъ братомъ. Между прочимъ, онъ разсказалъ мн, что когда они были вмст на Везувіи, отецъ во что бы то ни стало пожелалъ спз’ститься до края внутренняго кратера на очень большую глубину, что производилось тогда съ помощью канатовъ, зчіравляе-мыхъ людьми, стоящими у края вншняго кратера. Спустя двадцать лтъ, когда я попалъ тзща въ первый разъ, все уже было по другому и такой спускъ сталъ невозможенъ. Но пора вернуться къ предмету моего повствованія.
Глава IV.
ПРОДОЛЖЕНІЕ ПСЕВДО-ЗАНЯТІЙ.
1760.
Никто изъ моихъ родственниковъ не занимался мною по настоящему и самые прекрасные годы я провелъ почти ничему не научившись. Здоровье мое день ото дня ухудшалось. Вчно хилый, всегда съ какой-нибзтдь болячкой на тл, я сдлался посмшищемъ товарищей, которые окрестили меня граціознымъ именемъ падали; боле •бойкіе и гз’манные прибавили прозвище—гниль. Такое состояніе здоровья ввергало меня въ крайнюю меланхолію и любовь къ одиночеству вкоренялась во мн все сильне. Со всмъ этимъ въ 1760 году я перешелъ въ классъ риторики. Многочисленные недуги мои оставляли мн кое-какіе промежутки для з'ченія, и не нужно было большихъ усилій, чтобы одолть подобнзчо премудрость. Профессоръ риторики не обладалъ талантомъ своего собрата, читавшаго гзоіанитарныя назтки, и хотя онъ изъяснялъ намъ Энеиду и заставлялъ писать латинскіе стихи, я не только не двинз'лся впередъ, но скоре отсталъ въ пониманіи дЗ'ха латинскаго языка. А такъ какъ я не былъ послднимъ ученикомъ, то думаю, что и со многими случилось то же, что со мною.
Въ теченіе этого года, якобы посвященнаго риторик, я обрлъ радость новой встрчи съ моимъ Аріосто, томики котораго похитилъ одинъ за дрз^гимъ у помощника пріора, который поставилъ ихъ въ библіотек, вмст со своими книгами, на видзч Я сдлалъ это, посщая его комнату въ числ нкоторыхъ избранныхъ, которые ходили смотрть изъ его окопъ на игру въ мячъ. Изъ этой комнаты, расположенной какъ разъ противъ играющихъ, была лучше видна игра, чмъ изъ нашихъ галлерей. Выдергивая нзокный мн томикъ, искзюно сдвигая остальныя книги, мн удалось въ четыре дня вернзгть себ вс че-
тыре книжки. Это былъ великій праздникъ для меня, но я не повдалъ о немъ ни одной душ.
Возстановляя въ памяти это время, я долженъ сознаться, что возвративъ своего Аріосто, я почти не открывалъ его больше. Томзг, мн кажется, имлись дв причины (не считая самой главной, плохого здоровья): трзщность пониманія, которая вмсто того, чтобы з^меныпиться, з’величи-лась (благодаря профессору риторики), и вторая — излюбленная манера Аріосто прерывать разсказъ и оставлять васъ посреди дороги съ разинутымъ ртомъ. Это и до сихъ поръ не нравится мн въ немъ какъ уловка, полная неправдоподобія и ведз'щая лишь къ томз*, чтобы разрз’шить зтже полученное впечатлніе. Не зная, гд искать продолженія, я въ конц концовъ просто пересталъ искать его. Тассо-больше соотвтствовалъ бы моему характеру, но тогда я не зналъ даже его имени. Однажды, не помню какъ именно, попала мн въ рзтки Энеида Аннибала Каро, которз’кця читалъ, и перечитывалъ нсколько разъ съ жадностью и страстью, отъ всей дз'ши принявъ сторону Тзфна и Камиллы. Я пользовался имъ также для переводовъ, которые задавалъ намъ профессоръ, что не з'величивало моихъ з’спхог.ъ въ латыни. Я не зналъ ни одного изъ нашихъ поэтовъ, за исключеніемъ нкоторыхъ произведеній Метастазіо, «Катона», «Артаксеркса», «Олимпіады» и которыя доходили до насъ въ вид либретто оперъ, ставившихся во время карнавала. Эти вещи глубоко очаровывали меня. Но если въ аріи обрывалось развитіе страсти въ то время, когда я только начиналъ ею проникаться, я испытывалъ огорченіе и жгучую досадзг, еще болынз-ю, чмъ въ перерывахъ Аріосто.
Я прочелъ также нсколько комедій Гольдони, которыя меня очень позабавили; ихъ я нолз^чилъ отъ самого профессора. Но склонность къ драматическому творчествз которой въ зачаточной форм я, вроятно, обладалъ, была скоро заглушена недостаткомъ духовной пищи, отсутствіемъ руководства и еще многимъ дрз'гимъ.
Вообще, мое невжество, невжество моихъ з’чителек
и наша общая безпечность во всемъ уже не могли идти дальше.
Во время частыхъ и долгихъ перерывовъ въ занятіяхъ, когда здоровье мое не позволяло мн посщать классъ, одинъ изъ товарищей, превосходящій меня по сил и по глупости,
— А если не напишешь, я дамъ теб тумака.—И, говоря это, онъ угрожающе заносилъ свой чудовищный кзшакъ надъ моей головой. Я предпочиталъ два мяча и писалъ сочиненіе. Сначало я длалъ это добросовстно и какъ, можно лучше, и преподаватели стали удивляться неожиданнымъ успхамъ з^ченика, который до сихъ поръ зарекомендовалъ себя безнадежнымъ тупицей. Я, разз-мется, свято хранилъ тайну и, пожалуй, больше благодаря моей природной несообщительности, чмъ изъ-за боязни передъ этимъ циклопомъ.
Но сдлавъ за него, такимъ образомъ, порядочное число заданныхъ работъ и собравъ гораздо больше мячей, чмъ мн было нужно, я сталъ тяготиться этими вынужденными занятіями, тмъ боле, что мн стало непріятно видть, какъ онъ з’крашается принадлежащими мн лаврами. Мало-по-мапу я сталъ исполнять свое дло небрфкне и даже не безъ замысла допз’скалъ такія грз'быя ошибки, какъ, напримръ, „роІеЬаш“ и т. п., которыя навлекаютъ на васъ насмшки товарищей и ко-лотзчики учителя. Поэтому мой малый, видя, что подвергается публичному опозоренію, пересталъ заставлять меня длать за него з'роки; онъ былъ страшно разъяренъ, но не смлъ мстить, понимая, какимъ стыдомъ я могъ бы покрыть его, если бы выдалъ его тайну. Я не сдлалъ этого. Но какъ я втайн смялся, когда слышалъ среди товарищей разговоры о томъ, какъ злосчастное роіеЬаш
прогремло въ класс! Никто, однако, не подозрвалъ моего отношенія къ этом}т длу. Кром всего прочаго, меня побуждало къ скрытности и представленіе объ увсистомъ кзтлак, занесенномъ надъ моею головою, которое постоянно носилось передъ моими глазами. Этотъ к}т– лакъ долженъ былъ быть естественной расплатой за столько мячей, полз'ченныхъ мною такъ коварно. Съ тхъ поръ я сталъ понимать, что міромъ правитъ лишь страхъ всхъ передъ всми.
1761.
Среди мальчишескихъ, безсмысленныхъ проказъ, частыхъ болзней и постоянной физической слабости закончился этотъ годъ, посвященный риторик, и, посл обычнаго экзамена, меня сочли достойнымъ перейти къ кз’рсу философіи. Курсъ философіи читался вн академіи, въ университет, находившемся поблизости, кзтда мы ходили дважды въ день: по утрамъ—для слзчпанія геометріи и посл полудня—на лекціи философіи или логики, если угодно. Я сталъ философомъ, едва достигши тринадцати лтъ. Я тмъ боле гордился этимъ званіемъ, что оно относило меня къ числу, такъ сказать, большихъ. Къ тому же оно доставило зщовольствіе выходить два раза въ день на улицу изъ академіи. Это обстоятельство доставило намъ возможность длать тайкомъ посл лекціи въ з'нивереитет маленькія прогулки по городзг подъ предлогомъ разныхъ незначительныхъ надобностей.
Я былъ самымъ маленькимъ среди взрослыхъ з'чени-ковъ, къ которымъ попалъ въ галлере второго отдленія; но именно сравнительная ничтожность моего роста, моихъ лтъ и силъ стали тмъ побз'жденіемъ, которое одз’шевляло мои стремленія и внушало желаніе выдлиться изъ толпы. Благодаря этому я съ самаго начала проявилъ достаточное рвеніе къ ученью, чтобы быть допзгщеннымъ вмст со старшими къ репетиціямъ, которыя по вечерамъ производили преподаватели академіи. Я отвчалъ на вопросы не хуже другихъ, а иногда, пожалуй, и лучше. Эти успхи мои слдуетъ отнести исключительно на счетъ прекрасной памяти, такъ какъ, по правд сказать, я ничего не понималъ въ преподаваемой намъ педагогической философіи, безсмысленной въ самомъ своемъ существ и, сверхъ того, облеченной въ латынь, которую мн приходилось брать пристзчюмъ и съ трудомъ одолвать въ союз съ тяжеловснымъ словаремъ. Я прослушалъ также полный курсъ геометріи, т. е. мн были изъяснены шесть первыхъ книгъ Эвклида; однако, я до конца такъ и не смогъ понять четвертой теоремы. И до сего дня я не понимаю ея, такъ какъ голова моя всегда была антигеометрична. Посл обда проходился кз’рсъ аристотелевой философіи, отъ котораго мерли даже мухи. Въ теченіе перваго полз'часа мы записывали курсъ подъ диктовку профессора, а въ оставшееся время, которое преподаватель посвящалъ объясненію своего текста по-латыни (Богъ всть, что это была за латынь!), мы, завернувшись по з'ши въ свои широкіе плащи, погружались въ сладкія грезы сна. Тогда въ этомъ философскомъ собраніи слышался лишь тягзтчій голосъ профессора, который самъ былъ бы не прочь вздремнуть, и звуки, издаваемые спящими, похрапывавшими на вс голоса, кто теноркомъ, кто басомъ, а кто баритономъ. Ползгчался дивный концертъ.
Кром непреодолимой силы этой снотворной философіи, была еще и другая причина, немало способствовавшая усыпленію всхъ слушателей, въ особенности насъ, учениковъ академіи, которымъ были отведены дв или три отдльныя скамьи по правую сторонз’- профессора. Дло въ томъ, что по з'трамъ насъ 63'дили слишкомъ рано, не давая выспаться. Это было главной причиной всхъ моихъ недомоганій, такъ какъ желзщокъ мой во время сна не зтспвалъ произвести пищеваренія. Начальство вскор замтило эту мою особенность и, въ конц концовъ, мн позволили спать до семи часовъ, а не до безъ четверти шесть, когда по правиламъ надо было вставать, чтобы сойти въ общій залъ, гд читалась згтренняя