Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

Останавливаюсь и открываю дверь перед сукой со щенком, старой знакомой Фильченко Екатериной. Она подсаживает пацана на заднее сидение, расправляет куртку, пристегивает ремень безопасности, снимает капюшон и поправляет модную спортивную шапочку ребенку. Смотрю в зеркало, пытаюсь опознать мальца — хоть черточку, хоть ужимку, родинку, шрам или просто общие параметры и признаки. Не мой! Нет! Не мой! Я чувствую… Сидит, набычившись, как мелкий Свят, и глазенками стреляет на меня, маленький ублюдок:

«Ты ли тот ебучий гад, что мою мамку обрюхатил? — Это вряд ли, сопляк.

Твоей любимой мамке засадил по самые яйца всего лишь раз и то по пьяни. — Она совсем не нравилась тебе? Зачем же ты полез? — Закрой рот, сосунок проклятый! Р-р-р-р! Женя, Женя, где ты? Где ты, чика, когда так сильно мне нужна? Я тут взорвусь от гнева! — Ты маму не любил? — Замолчи! — Не любил, но меня ей сделал! — Закрой рот, сопляк, а то сейчас пойдешь пешком. — Папа…».

Его мамаша, прикрыв заднюю дверь машины, забирается ко мне, вперед, на соседнее пассажирское. На место моей Жени! Нет! Этого точняк не будет!

— Ты перепутала билеты, Катерина, — шиплю, не глядя на нее. — Твое место там, — киваю головой назад, — рядом с твоим сыном.

— Сережа, пожалуйста, — скулит побитой шавкой. — Это как-то, — оглядывается по сторонам, — тут очень холодно, на улице мороз, а ты держишь меня на слишком свежем воздухе. Можно я сяду рядом с тобой? Ты очень жесток.

Вот же долбаная мразь! Хитрющее отребье! Отворачиваюсь от нее, рассматриваю заоконный пейзаж в свое закрытое боковое окно.

— Нет времени разглагольствовать. Садись, твою мать, и поехали.

Охая, вздыхая, забирается в салон и неуверенно пристегивается, без конца с дебильными словами поворачиваясь к сыну:

— Детка, это Сережа, он твой… Он твой… Кто? Господи! Я…

— Простой водитель, который согласился отвезти вас с мамой в больницу, — насупившись, смотрю на пацана через зеркало заднего вида. — Не смей! — шиплю его матери куда-то в сторону, словно стерву не замечаю. — Я ему никто, пока не будет медицинского подтверждения.

— Прости, прости, прости, я забыла. Сережа?

— Что?

— А какие у тебя планы на сегодняшний вечер?

— Еще только десять часов утра, грешно задумываться о чем-то праздном. И потом, все уже до конца месяца расписано.

— Я подумала, что мы могли бы все вместе сходить куда-нибудь.

— Без меня, пожалуйста. Дерзайте!

— У тебя ведь скоро день рождения.

— И? Хоть убей меня, но я не вижу связи с вечером.

— Просто погулять, вместе. С сыном…

Отъезжаю от тротуара, вливаюсь в транспортный поток, а дальше молча следую, изредка поглядывая на мальчишку, в пункт долбаного назначения.

— Как у тебя дела? — Фильченко, уставившись на скрюченные пальцы, начинает свою душевную интеллигентную беседу.

— Нормально. Катя, если ты не против, то давай доедем в лабораторию в сверхнейтральной тишине? — тянусь рукой к дисплею управления стереосистемой и тут же получаю встречное движение пальцами своей вынужденной пассажирки.

— Прости-прости. Я подумала, что ты хотел взять меня за руку…

— Против музыки никто не возражает?

Мальчишка, немного улыбнувшись, отрицательно качает головой.

— Что предпочитаешь,

Серый? — кокетливо подмигиваю ребенку в зеркало.

Он дергает плечами — это, видимо, «не знаю». Кто, в конце концов, из нас отец — сделай выбор за своего ребенка? Притормаживая на очередном светофоре, замечаю, что пацан внимательно следит за мной. За руками, за каждым вынужденным движением, и даже за отстукиванием пальцем ритма по рулю. Он меня как будто изучает и запоминает?

— Как успехи в школе? — пока дожидаюсь разрешающий движение зеленый цвет, задаю стандартные вопросы сильно утепленному ребенку. — В машине хорошо? Тепло и даже немного жарко? Сергей?

Он кивает.

— Разденься! — командую, как будто отдаю родительский приказ.

Катя, переглянувшись со мной, поворачивается к ребенку:

— Да, сыночек, сними шапочку и расстегни замок, но курточку не стягивай.

— Заканчивай сюсюкать с ним, — шиплю, когда она снова возвращается на свое место. — Я прекрасно помню, как ты рычала на него, на дерганого четырехлетку, еще там в Манчестере. Играть сейчас не надо, Катя. Ты великолепная актриса. Тогда, десять лет назад, ты это почти по-оскаровски подтвердила, как кричала и доказывала с пеной у рта, как я придавливал ногами руки дергающегося Антона. Ты хотела закопать мен тогда, а сейчас что поменялось?

— Сережа…

— Давай так, Фильченко. Сергей Максимович для тебя и всех посторонних, пока не станет ясно, — замолкаю и выбираю подходящую формулировку, — кто здесь есть кто. Вопросы?

— Прости меня.

— Уже забыто, но играть в дружественную пару с прекрасным прошлым и возможным будущем, как по мне, слишком поздновато. Я не прав? Ты не находишь?

— У нас есть сын.

— Ошибка!

— Смирнов! — шипит.

— Еще раз повторить? Наш общий сын — знатнейшая ошибка, но ничего не поделать, если это правда, ребенок и только он, наверное, все же стоит подчеркнуть, получит всю необходимую финансовую помощь, но не так, как было раньше, а по закону, через установленные инстанции и юридические формы. Более того, у него будет доверительный фонд, — она выпучивает глаза, а я монотонно продолжаю, — исключительно его. Полноценные права получит по случаю своего совершеннолетия, но не раньше — тут без дополнительных условий. Тебе, Фильченко, туда хода не будет, кем бы ты себя не назначила — одинокой матерью, представителем несовершеннолетнего истца, королевой-матерью или даже регентшей. Это все его! D’you understand, bitch?

— Что? — она смаргивает набежавшую слезу. — Что ты сказал? Я… — сглатывает громко и пошловато всхлипывает. — Шлюха? Ты…

— Тшш, тишина. У нас маленький ребенок в машине, — заезжаю на парковку, — к тому же мы уже приехали. Одевай мальчишку. Я покурю вон там. А вы идите с ним внутрь и договаривайтесь о встрече с ватной палкой. Подойду немного позже.

— Сережа, ты говорил тогда, что…

Я ошибался, Фильченко! Не любовь! Нет-нет! Там была, скорее, похоть, ничтожная жажда обладать. Мне был скучный надоевший двадцать первый год — кровь играла, а ты передо мной хвостом виляла: